Автор: tarysande
Переводчик: Cvetoch
Оригинальный текст: fanfiction
Беты (редакторы): Nil.Admirari
Основные персонажи: Гаррус Вакариан (Архангел), ф!Шепард, Солана Вакариан
Пэйринг или персонажи: Гаррус Вакариан/ф!Шепард, Солана Вакариан и большинство каноничных
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Романтика, Ангст, Драма
Статус: в процессе

Глава 4. Ворох Расколотых Образов.
Ей пять лет.

Она сжалась под столом... нет, в углу кладовки... да, в углу кладовки, пытаясь не чихнуть, потому что мешок с мукой рядом с ней был дырявым, и от каждого ее движения в воздух взлетало очередное белое облачко, наполняя маленькое пространство, в которое она втиснулась. Она спряталась, когда услышала, что родители возвращаются из сада; ей полагалось спать, но вместо этого она отправилась на поиски печенья, которое мама прятала в фиолетовой банке. У нее будут большие неприятности, если они ее найдут, так что она старается сидеть очень, очень неподвижно, пока ее родители стоят по другую сторону двери и разговаривают. Ее левый локоть болит, от того, что она ударилась им о дверь. Мука щекочет ей нос.

- Милая, - произносит ее папа, тихо и низко, серьезным голосом, которым он обычно никогда не говорит. Это пугает ее, серьезность голоса. Ей намного больше нравится, когда он смеется, например, когда он поднимает ее на руки и кружит, или подкидывает так высоко, как только может, даже несмотря на то, что это заставляет маму испуганно вскрикивать. Все хорошо, потому что он никогда, никогда ее не роняет. – Мы не можем это продолжать. С каждым разом становится все хуже.

Ее мама тихо всхлипывает.
- Она продолжает спрашивать, когда у нее появится братик или сестренка. Я не знаю, что отвечать. Я не знаю, что отвечать.

В темноте, вдыхая муку, стараясь не попасться, она слушает, как мама плачет, и плачет, и плачет.

Позже, она забирается маме на коленки и прижимается головой к ее груди, утешаемая стуком сердца под ее ухом и руками, что тут же обвивают ее. Ее мама пахнет садом, печеньем и розами.

- Солнышко, - говорит мама, проводя рукой по ее волосам, расчесывая спутанные пряди своими нежными пальцами. При каждом движении с ее запястий слетает запах роз. – Откуда у тебя в волосах мука?

- Все хорошо, мама, - говорит она. – Все хорошо.

#

- Вот черт. Она просыпается.

- Да ты прикалываешься. Эта штука может ***ного элкора на неделю усыпить.

- Ну, значит этого не достаточно. Смотри. Смотри на ее глаза.

- ***дь. Минуту.

- Я не уверен, что у нас есть целая… хорошо. Вот она…

#

Ей шестнадцать лет.

Ее руки в крови, а ногти содраны под корень от карабканья по шершавому дереву. Левое запястье пульсирует из-за неудачного падения. Вес тяжелой отвертки, оттягивающей карман, успокаивает не так сильно, как ей бы хотелось. Ей следовало взять пистолет. Было глупо не взять пистолет. Отвертка тут не поможет. Если бы у нее был пистолет…

Она не может дышать. Когда она закрывает глаза, даже чтобы моргнуть, всего лишь моргнуть, она видит кровь, и огонь, и кровь, и ее родителей, и кухонный нож в груди инопланетянина, и как желтая краска вздувается и трескается, и как кожа вздувается и трескается, и так много крови.

Это так глупо, но она не может перестать думать о (кровь, так много крови) маленькой бутылочке розовых духов на мамином комоде. Каждый год отец покупает матери на день рождения одни и те же духи. Каждый год он шутит, что в этом году не может себе их позволить. Каждый год мама закатывает глаза и говорит: "Я могу прожить и без них, дорогой", и каждый год он смотрит на нее так, словно она его смертельно оскорбила, достает вычурный сверток и поет: "Но я не могу, моя дииикая Ирландская Роза! Самый сладкий цветок на свете!"

(Это так смущает, когда папа поет. Он все время поет. Кровь, и огонь, и тела в дверном проеме. Он больше не будет петь. Так много криков. Так много криков.)

Мир провонял дымом и смертью, и когда она поднимает запястье – ее ободранное запястье, ее ноющее запястье – к носу, то вдыхает призрачный аромат роз. Если ты станешь слушать, я спою тебе очаровательную песенку о цветке, что сейчас увял и погиб… Она прокралась в комнату мамы, прежде чем выбраться из дома. Она украла три капли розовых духов. По одной на каждое запястье. Одну между грудей. В этот раз Брэндон точно увидит ее грудь. Три часа назад – всего три часа назад – самым главным во всей вселенной было то, чтобы Брэндон Делука наконец смог полапать ее сиськи.

Она смотрит вниз. Ее рубашка наполовину расстегнута. Засос над правой грудью начал темнеть. Наверняка еще один остался на шее. Она прикусывает ладонь, чтобы не закричать. Боль больше даже не воспринимается. Запах роз заполняет ноздри. Она не может дышать. Она не может дышать.

Позже – дни спустя, дни, что кажутся месяцами, годами – ей все еще шестнадцать, но она чувствует себя намного старше. Ей все время холодно. Она устраивается в самом темном углу, какой только может найти, с книжкой на коленях. Время от времени она перелистывает страницу, хотя не прочитала ни слова. Темные чернила расплываются перед глазами. Кажется, это стихи. Строки короткие. Ей ее дала одна женщина из Альянса с рыжими волосами на пару оттенков светлее, чем у нее самой, и такими же темно-зелеными глазами, как у мамы. "Если ты будешь выглядеть занятой, люди будут меньше тебя беспокоить", - сказала женщина тихо, всунув книгу в ее мерзнущие, перевязанные руки.

Она старается все время выглядеть занятой, но люди все равно ее беспокоят, а ее руки не перестают трястись.

Она отмывала запястья дюжину раз – две дюжины – сотню – но воспоминание о розах врезается, и врезается, и врезается в нее своими шипами.

#

- Как ты думаешь, что это значит?

- Что?

- Ее веки. Взгляни на ее лицо. Ей снится сон?

- Всем снятся сны, дебил.

- Она выглядит такой беспокойной. Разве людям не полагается во сне выглядеть умиротворенно?

- А ты выглядел бы? На ее месте? А теперь, ***дь, прекращай трепаться и вколи ей еще дозу. И зафиксируй ее руки. Мне не нравится, как она скребется.

#

Ей восемнадцать лет.

Что-то должно случиться на ее восемнадцатый день рождения. Что-то важное.

О, она знает, что ей нужно готовиться к вечеринке. Большой вечеринке. Будет много важных чванливых идиотов, которых она не знает и которые ее не волнуют. Ее приемные "родители" не жалеют средств, когда надо покрасоваться, а она их ручная выжившая с Мендуара; они любят ей красоваться. Это практически их любимое времяпровождение. Она задумывается, насколько это задевает их родного сына, но даже несмотря на то, что они почти одного возраста, они никогда не были достаточно близки, чтобы она стала спрашивать. Или чтобы он дал честный ответ, даже если она спросит.

Вечеринка начинается в семь. Много часов чтобы подготовиться, словно она действительно стала бы их на это использовать. Даже если она попытается, у нее никогда не уходит на сборы больше получаса. Платье висит на дверце шкафа. Оно наверняка стоит больше, чем целый дом на Мендуаре, включая всю мебель. Она не знает точно, потому что не принимала участия в его выборе. Но можно не сомневаться, что оно будет сидеть на ней как влитое. Вот что могут деньги. Она ненавидит это платье такой ненавистью, которая требует немедленно сорвать его и сжечь. Оно девственно белое и выглядит неудобным, как свадебный наряд, а вся эта вышивка, отделка бисером и искусственные бриллианты портят его еще сильнее. Если бы ее спросили, она выбрала бы желтый, который напоминал ей о маме. Или голубой, как глаза папы и небо Мендуара, по которому она все еще скучает даже несмотря на то, что в последний раз она видела его полным звезд и дыма. Что-то простое. Что-то настоящее. Что-то ей соответствующее.

На туалетном столике стоит маленький пузырек дорогих розовых духов, бледно-золотистых, в слишком знакомой хрустальной бутылочке. Преждевременный подарок ко дню рождения. Она едва не выронила их, когда открыла коробку. И затем едва не выбросила.

- Не беспокойся о цене, - сказала ее приемная… кем-бы-она-там-ни-была, очевидно неправильно интерпретировав ее внезапную бледность. – Для тебя все что угодно. Ты практически член семьи.

Практически.

Да черта с два.

За почти два года, что она прожила с этой семьей, она обедала за их столом и спала в комнате, что они ей выделили. (Комната тоже белая, с кроватью с балдахином, туалетным столиком и шкафом, полным другой одежды, которую она тоже ненавидит. Если она когда-либо встретит дизайнера, который обставил эту комнату, она лично сломает ему нос.) В эти почти два года она ходила в школу и приносила превосходные отметки, и не целовалась ни с какими мальчиками из математического класса. Она не расстегивала свою блузку и не наносила капелек духов между грудей. Она отвечает на вопросы, даже если они не касаются никого, кроме нее. Она улыбается, но редко смеется. Смех слишком похож на одобрение. Она вежлива, потому что мама учила ее быть вежливой, и не важно, как ей хочется выругаться, закричать или убежать прочь – а ей ежедневно хочется все это сделать – она не собирается разочаровывать свою мертвую маму. Это кодекс. То, согласно чему жить. То, ради чего жить.

В эти почти два года они видели ее каждый божий день, но, тем не менее, никто из них не знает, как сильно она ненавидит белый.

Никто из них не знает, как сильно она ненавидит запах роз.

И все же, когда она поднимает бутылочку к носу, она вспоминает руки мамы, нежно распутывающие узлы ее волос, и не все воспоминания плохи.

Она вспоминает, что что-то должно случиться в ее восемнадцатый день рождения.

Она планировала это не один месяц.

Она считала дни, помечая их красными "х" в календаре.

Ей восемнадцать лет.

Ей восемнадцать…

Ей…

Потом что-то должно измениться. Ей просто надо вспомнить. Ей просто надо вспомнить, что.

#

- С кем она говорит?

- А мне с **ра ли знать?

- В смысле, как ты думаешь?

- Тебе надо перестать думать о подобной хрени и лучше следить за мониторами. И откуда идет этот чертов запах?

- Показатели чуть отклонились, но в пределах нормы. Какой запах?

- Какая-то цветочная хрень. Ты чувствуешь?

- Неа. Не распознаю запахи с тех пор, как сломал нос. Может, это от нее. Знаешь, мыло или что-то такое. В смысле, ей ведь мыли волосы и остальное, верно?

- Может ты… **дь, она снова просыпается?

- Ты хочешь ей еще вколоть? Ты уверен…

- Они сказали держать ее в отключке. Что, по-твоему, делаю я?

- Просто…

- Заткнись, придурок, и передай мне тот шприц.

#

Ей восемнадцать лет и она танцует до рассвета в белом платье. Она танцует на объятой запахом роз террасе под звездами, что вторят россыпи бриллиантов на корсаже ее платья. Она танцует, пока ее ноги не начинают болеть и не становится невозможно дышать. Она не может дышать.